“Иерусалим для нас такой же чужой как Флоренция”
Фалих Рыфкы Атай (1894–1971) был талантливым молодым журналистом, писавшим для «Танин», официальной газеты Комитета Единства и Прогресса (ЕиП). С приходом войны его взяли в армию офицером запаса. Его блестящая проза привлекла внимание младотурецкого руководства, что привело к его назначению личным секретарем Талаат-паши. Когда Джемаль-паша был назначен генерал-губернатором Сирии, он попросил, чтобы Рыфкы был прикреплен к его штабу в качестве главного офицера по разведке Он занял свой пост в Иерусалиме в феврале 1915 года. Рыфкы был адъютантом Джемаля-паши и очень близким помощником, которому Джемаль полностью доверял, и с которым он повсюду путешествовал Рыфкы путешествовал с Джемалем, куда бы он ни пошел. Рыфкы позже стал пылким кемалистом, написав несколько панегирических работ, восхваляющих Кемаля и его режим.
Как писатель и публицист Рыфкы стал пожалуй самым ярким выразителем турецкого разочарования в османском империализме, арабах и вообще Ближнем Востоке. Тезис об «ударе в спину» во многом обязан его перу, особенно сборникам Ateş ve Güneş (Огонь и солнце) и Zeytindağı (Масличная гора).
Здесь я перевел фрагмент из его мемуаров, касающийся османского империализма на Ближнем Востоке. Эти взгляды так или иначе остаются популярными среди значительной части националистических турок.
“Я сижу на вершине Масличной горы. Я смотрю на Мертвое море и горы Карак. Далее весь левый берег Красного моря, Хиджаз и Йемен. Когда я поворачиваю голову, купол «Храма Воскресения Христова» пылает в моих глазах; это Палестина. Ниже находится Ливан; Сирия, простирающаяся от Суэцкого канала до залива Басра, пустыни, города и развевающийся над всеми ними наш флаг! Я дитя этой империи без границ.
Обнаженный Христос был учеником плотника в Назарете. Когда он перешел Масличную гору, он ехал на осле, который был его собственностью. Мы же в Иерусалиме живем на съемной квартире. За пределами Алеппо не котируются не только турецкие бумажные деньги, но и турецкий язык и сами турки… Иерусалим для нас такой же чужой как Флоренция. Мы гуляем по его улицам как туристы…
Как известно, «Храм Воскресения Христова» разделен между христианскими народами. Каждая часть его интерьера и каждая служба, проводимая в церкви, являются достоянием отдельной общины. Единственное, что эти общины не смогли разделиться, — это ключи. Вот почему ключи от храма хранятся у ходжи [мусульманского служителя]. На всех этих землях мы выполняем обязанности этого ходжи: торговля, культура, сельское хозяйство, промышленность, здания — все это в руках арабов или других государств. Только жандармы были нашими, то есть даже не сами жандармы, а только мундиры.
Там, где османское правление — это чистая бюрократия, сама бюрократия чисто арабская или наполовину арабская. Я не встречал тюркизированных арабов и лишь очень немногие турки не были арабизированы.
Азмы, которые были арабскими националистами, были внуками Кемика Хусейна из Коньи. Все ведущие семьи Алеппо имели турецкое происхождение. Поскольку все меньшинства в Османской империи имели привилегии, а турецкий элемент не имел никаких привилегий, было более выгодно быть членом какого-либо мусульманского меньшинства, чем турками. (Азмы были известной семьей в Алеппо, но маловероятно, что они были турецкого происхождения — прим. Селима Дерингила).
Абдуррахман-паша, который происходил от курдского сержанта полиции, был богат, потому что его отец и дед крали налоги, а он был сенатором, потому что стал арабизированным. Этот Абдуррахман-паша лишь на карте видел всю территорию своих земель (Абдур-Рахман-паша аль-Юсуф был известным про-османским землевладельцем, чьи обширные земельные владения в Сирии составляли около 100 000 гектаров — прим. Селима Дерингила).
Возможно, есть те, кто еще помнит, что ходжа из Эскишехира который был министром по делам религии в первом парламенте, вместо того, чтобы говорить «ве», говорил «ва». (Рифки имеет в виду разницу в произношении буквы «v», произносимой «vé» турками, и ему не нравится произношения на «арабский манер» как «ва»).
. . . В Сирии, Палестине и Хиджазе ответ на вопрос «Ты турок?» неизбежно «Estağfurullah!» («Упаси Бог!» в данном случае). Мы не колонизировали эти земли и не национализировали их. В этих странах Османская империя была не чем иным, как ночным сторожем, которому не платили. Если бы менталитет медресе и недостаток осведомленности (şuursuzluk) продолжались, нет сомнений в том, что арабизация проникла бы глубоко в Анатолию. Наш империализм, османский империализм, был иллюзией, построенной на следующем принципе: «Турецкая нация не способна построить государство сама…».
Самым красивым зданием в Иерусалиме было немецкое, второе по красоте здание принадлежало тоже им, самое большое здание было русским, все остальные здания были собственностью англичан или французов. Все они принадлежали иностранным державам.
Друзы, чьи бороды пахли пряностями, евреи с заплетенными в косы волосами, бедуины со словно выдубленной кожей, арабы в своих халатах, — все стояли в двух шеренгах лицом к лицу, на землях Сирии и Палестины, когда турецкая армия проходила между ними к Суэцкому каналу, а они лишь пели: «Иди, мой храбрец, иди!». (Фалих Рыфкы удобно забывает, что большая часть войск, идущих к Суэцкому каналу, на самом деле были арабами, призванными в османскую армию. Как штабной офицер он наверняка знал это, но миф об арабах как пассивных наблюдателях укладывается в его арабский стереотип. — прим. Селима Дерингила).
Тем не менее горстка турок удерживала весь регион. Мы заполнили огромную пустыню зданиями и садами. Но мы опоздали. Ни Сирия, ни Палестина больше не были нашими. Так же, как мы потеряли Балканы физически, мы потеряли эти земли духовно. Не с чувством реальности, но с чувством истории мы измотали себя. Анатолия требовала, чтобы ее отстроили заново от начала до конца, города, деревни, дома и поля должны были быть обогащены, а затем турки, став полностью вестернизированными, должны были заполнить все от Алеппо до Красного моря технологиями и капиталом. Однако мы начали видеть цивилизацию и плотность населения только тогда, когда пересекли Анатолию и постучали в двери Алеппо.
… Алеппо — большой город, Дамаск — большой город, Бейрут — большой город, Иерусалим — большой город, но все нам чужды. Воздух Ливана — в сотни раз более чужой для нас, чем воздух Добруджи. Тем не менее, везде мы говорили, что было «нашим».
Дамаск был таким же нашим, как наш дом, Ливан был нашим как наш сад… Не было сомнений, что это чувство обладания и владычества было связано с кровью, которая текла в наших жилах. Чтобы нас лучше понимали владелец отеля, хозяин ресторана или даже почтальон, мы медленно учили арабский.
Поезд, отправляющийся из Дамаска, добирается до Медины за три дня и три ночи. Мы даже отказались покинуть Медину. Турция без Медины? Это означало бы самоубийство империализма.
Да что Медина? Однажды мы пошли приветствовать воинскую часть, которая собиралась пройти [на юг]. Несмотря на наличие железнодорожного транспорта, они шли маршем еще с Аданы. Около трех тысяч худых, бледных турецких парней в рваной форме прошли мимо нас, оборванные и измученные.
Вы знаете, куда они шли? В Аден!… Джемаль-паша, который намеревался завоевать Египет, находясь в Ливане, в Бейруте или Алеппо, был чем-то вроде командующего оккупационной армией.
Мы, сидящие в немецком хосписе на Елеонской горе, австрийский офицер, пытающийся взобраться на своего верблюда по лестнице, верблюд, испуганный автомобилем, венгерская лошадь, уклоняющаяся от верблюда, пехотинец из Сиваса тренируется в Тивериадском озере, чтобы пересечь канал верхом на надутой козьей шкуре и сдавленный арабский голос: «Фелахья!» (Да здравствует!).
Искусство империи — привлекать колонии и управляемые нации. Османская империя была дойной коровой, склонившей свое огромное тело в Анатолии от Фракии до Эрзурума, в то время как ее вымя свисало в пасти колонизированных народов, которые пили ее молоко, смешанное с ее кровью.”
- Selim Deringil, The Ottoman Twilight in the Arab Lands. Turkish Memoirs and Testimonies of the Great War (2019)
